Это не утренняя заря, месье.
Он опять позвал на помощь, на этот раз его услышали, подбежал измученный санитар. Он уже забыл, что произошло несколько часов назад, сознание еще не полностью вернулось к нему, болела отрезанная рука. Лишь солдат устало вытирал грязной тряпкой следы смерти. Полковник закрыл глаза и незаметно уснул, во сне он кричал, но никто его не слышал, и он проснулся опять лишь глубокой ночью. В комнате было светло, как днем, слышался какойто треск, прерываемый время от времени глухим грохотом. В высоких окнах виднелся яркий желтый свет. Слышались голоса, раненые пытались приподняться, врачи и санитары сгрудились у окон.
Это не утренняя заря, месье.
За считанные минуты пожар охватил деревянные дома, а сильнейший ветер разносил искры от крыши к крыше. Изза нехватки воды было невозможно погасить пожар, и огонь охватывал все новые и новые кварталы. Французские патрули хватали и расстреливали поджигателей, однако были бессильны прекратить этот ад. Однако сильный ветер переносил искры и огненные вихри от дома к дому, и новые пожары вспыхивали в том месте, где они касались крыш. Через двадцать четыре часа поступил приказ эвакуировать госпиталь. Он знал из собственного опыта, что это безнадежное дело. Никто из окружения императора не осмеливался говорить об этом маневре как об отступлении, хотя все прекрасно знали, что это есть не что иное, как бегство. Медленное движение назад началось девятнадцатого октября, позади войск и артиллерии тряслись в своих повозках раненые. Теперь же он сидел, прислонясь спиной к борту повозки и придерживаясь рукой за борт.
Справа и слева от него были раненые, те, кто не мог сидеть, лежали на полу у них в ногах. Да, это первое отступление за двадцать лет, что я служил у императора.
А вы не знаете, куда мы направляемся, полковник? Возможно, в планы императора входит гдето перезимовать, а затем весной начать новое наступление. Поверьте мне, полковник, никто из нас эту зиму не переживет. Я на днях разговаривал с одним прусским лейтенантом это было еще до того, как мы начали путь, так он сказал, что здесь самые страшные в мире зимы. Может быть, это и к лучшему, моей жене не понравилось бы мое лицо теперь. А вы женаты, полковник? А детей у меня нет. Так лучше, сказал майор. Тогда можно сражаться и ни о чем не думать. У него не было ни жены, ни сыновей, ни дочерей, никого, кроме друзей, таких же солдат, как и он сам, и все они были, возможно, обречены, как только что сказал майор.
Он не вспоминал об этой девушке и не мог понять, почему вдруг ее образ тронул его. Нет, конечно же, это не так. Графиня уже наверняка забыла о нем три с половиной месяца для женщины это целая жизнь, если она не видит мужчину. Странно, что теперь он мог совершенно спокойно думать об этом, память о жене стиралась в его душе, он даже с трудом мог вспомнить ее лицо. Вместо этого перед его глазами вставало другое, невыразимо прекрасное, с глазами, светящимися любовью, которую он отринул, как романтические бредни. Неожиданно его разозлила мысль, что он совершенно один в этом мире и некому будет оплакивать его, если он умрет.
